Жанр: «беллетризованный фельетон»,
основанный на реальном случае
из моего служения. Действия перенесены в
начало 19 века, все имена вымышлены.
От юных лет слово «лицеприятие» было для слуха моего весьма желанным, и все казалось мне, что означать оно всенепременно-с должно, что человек приятен на лицо.
В собраньи нашем была сестра пресквернейшего вида. Седа как лунь, косметику не признавала вовсе, носила одно платье с года в год. Видать, пример израильтян в пустыне особо дорог сердцу ее был. По старомодности одежда же была периода не младше. Питание её было весьма престранным — она морковные супы варила, давила соки, и вид ее таким был, что сэр Артур с неё списал, наверное, рассказ свой «Жёлтое лицо». Когда я проходила мимо, воображение услужливо подсовывало запах нафталину, и мне порой казалось, что придя с собранья, она укладывается спать в сундук на чердаке с музеумною пылью. Ах, ну конечно это всё неправда! Откуда в меблированных квартирах вдруг чердак?
И всё собранье было её радо видеть, и жизнь отдать могли все как один, но только б с нею не ходить в служенье.
Когда отроковицей я была, то маменька должна была напоминать мне ежечасно: «Негоже, Машенька, свидетельнице выделяться». И не давала мне целковый на покраску. А я жила и грезила об этом и, помнится, готова была, задрапировавшись в простыню, держа в одной руке за стебли фикус, в другой — старинный канделябр, идти так на учения, — уж если нет пути иного выделиться. Маман вздыхала и просила пощадить хотя бы фикус.
Теперь же я была согласна с матушкой, что быть как все намного превосходней. И я не приглашала Валентину на служенье, а так как пионерский чин предписывал мне некую любезность, боясь, что пригласит она меня сама, старалась избегать с ней мимолетных встреч.
***
Столкнувшись в коридоре с ней однажды, всплыла на память мне моя любезная подруга Танечка. В которую так страстно влюблен был общий друг наш Вольдемар, и от которого, не менье пылко, сбегала Танечка, завидев всякий раз вдали его штиблеты. С девицы Тани потешались все, и, прохихикавши в кулак, решила я по-дружески помочь. Стихи библейские слагать в рассказ я не умела с детства; домашней же наливочки со мной откушать и поговорить о всяком дамском разном, Татьяна отказалась наотрез. И я решила написать короткий опус о днях Великой Скорби. Как будто бы настало злое время, и некто посадил нас в лагеря, при этом малодушно умолчав, откуда же в стране взялось так много лагерей. И вот, каким-то чудом братья (не разъяснив об этом тоже), получили указанье свыше и пару писем свежих пониманий; решили передать их сёстрам. И вот от братьев выбрали Володьку, а от девиц, не смея знать об этом, пошла Татьяна. Опять же я на грани драматизму, — пока он шёл к забору, ему я прострелила обе ноги, попала в руку, но, видать, мне было мало этого, и доблестного Вольдемара лишила глаза. Таки дополз, весь истекая кровью, но лишь его заметив, Татьяна унеслася прочь. И стали слабеть сестры с того дня — занемогли, слягли и померли все как одна. Духовно… Похоже, что с трагизмом я маленько перегнула, и потонула в нём та нотка назиданья, задуманная мною изначально. Татьяна выслушала, плеснула ещё чаю, охотно согласившись, что Володька и не отстанет, будучи нежив, но попросила «глупостев сих больше не писать мне никогда».
Так вот, та Валентина маменькой была моей подруги Танечки. И, обличив её однажды, я получила обличенье это клинком вперёд. Поэтому, сама я подошла и ангажирована мной она была на христианский променад на этих выходных.
***
В служенье, по обыкновенью своему, я нарядилась в лисии меха, последний гривенник отдав на маникьюр, ибо, казалось мне, что лучшее отдать для Бога всенепременно-с означает убраться в дорогой наряд. И обязательно каблук на тонкой шпильке. А так как и сказанья для служенья брала токмо из бюллетеня, — была уверена, что даден будет мне успех. Гораздо менее уверена была я в каблуках.
— Здравствуйте, Валя — приветствовала я её. — Как поживаете-с? Здоров ли муж?
— Ах, Маша, это вы? Я не признала вас при ярком свете!
При встрече Валентина так трясла мою ладонь, как будто бы хотела вытрясти пороки из меня. Чему я, в принципе, была бы несказанно рада. Но показалось мне, быстрее выйдет дух.
Мы молча шли, и я остерегалась задеть хоть что-то из насущных тем. Плотское было срамно обсуждать, — о горнем же сказать было опасно. Ведь я могла некстати упомянуть Раба. А там где Раб — там образа духовной пищи, и даже пусть в таком святом контексте, меня знобило об еде упомянуть. Ведь Валентина была известна тем, что в самом резком тоне могла учить о правильном питаньи.
И посему мы молча шли, ногой глотая змеистую дорогу. Но благо дело кончился асфальт, но не дорога, и начали мы под ноги смотреть усердней. Хоть как-то умно пояснялась наша немота.
***
К концу пути готова была Бога прославлять на гуслях, что я запамятовала сей район. Поэтому, нашла приют в наших устах прекраснейшая тема об участках. Они-де по размерам, скорей всего, не превышают и версты, а к ним идти, пожалуй, чистейшей воды пустяк — всего лишь вечность. Они-де так начертаны на карте, что не поймёшь, в какой гимнассии учился тот, кто так чертить изволил-с. Учился ли… Оказывается, что Валентина тут была, и помнятся ей дерева, простая изгородь да пара мужичков. И так беседуя, окидывали взором таблички на домах. Хотя мне чудилось, что Валентина ищет мужичков. А я — старьевщика, что выменяет гусли на кольцо.
***
Мужчина, вышедший к нам, был настолько тощ, что мне подумалось тогда, что грудь его была всерьёз увлечена его спиной; но только позвоночник целомудренно мешал в объятиях страстных двум влюблённым слиться.
— Мил-человек, я вижу, вы опытом умудрены, — так подскажите же, где взять нам утешенья на злые времена?
— К Библейской грамоте ещё я не созрел, — ответил мне старик, и было удивленьем, что в столь тщедушном теле голосок живёт таков, как будто б он, перенеся рояль, на водку просит.
«Вы не созрели? Да неужто? Походу, перезрели, сгнили и моли поданы вы на обед» — подумалось, но чтобы вслух такое не сорвалось, пришлось скорей его хвалить за мненье. Мол, благодарны мы за вашу честность, она — нетленный ценный дар; перемежая комплименты с хвалой его кустам. Кусты на палисаде были чахлы, но обрамленные травой, невероятно жухлой и противной. Трава была воистину ужасна, так что кусты были не так уж и плохи.
— Ну раз уж вы не огорчены ни разу, позвольте, поговорим о разном. Какая тема вам всего родней и ближе?
Старик позволил любоваться лишь своей спиной, посеменив к двери.
***
И всех я заставала дома, сказания меняя как надоевших кавалеров. Я говорила о семье, о будущем, молитве, счастьи, даже об самаритянке у колодца я начала, лишь бы на удивлении послушал кто. Я улыбалась так, что застудила зубы; потом же я была сурьёзной. Но люди не желали меня слушать и мне было обидно за меха.
***
А Валентина начала сказанье откуда-то издалека, нагромоздив так много лишних фраз, что, я зевнув, сломала себе челюсть. Но вышедшая женщина, Светлана, была к ней благосклонна, — кивала и позволила себе быть втянутой в беседу. А Валентина Библию тем временем достала и начала читать ей с Откровенья, про древнего дракона и ликующее небо, и прочитала ей практически главу. Но пару слов об ейной Библии сказать бы надо. Когда она её достала, была изумлена я, как можно было так замызгать Слово Божье. Распалась Библия на книги, и просто на глазах ползли листы и каждое послание жило отдельной жизнью. И вот она читала, а женщина следила; и я была полезной — не дышала, чтобы моё дыханье не унесло страницы в «ликующее небо».
— Ах как вы чудно молвили! Какое обещанье! Хотелось бы мне тоже иметь такую книгу, — сказала женщина.
— Ну я, сударыня, могу вам принести, — сказала Валентина. — Вот только вроде как их нет в собраньи. Ну ничего, я старую свою вам принесу, вы почитаете. Правда, она совсем распалась у меня…
Я аж проснулась. Да куда уж боле? Она распалась, что ли, по стихам?
Но тем не менье, беседа была прекрасною, и, распрощавшись, Светлана более чем раз, взяла с нас обещанье вернуться вновь. И в остальных дворах случились чудные беседы. Все Валентину слушали наперебой, литературу брали, а в одном доме с ней в ролях читали диалог.
***
Если распалась Библия — то, значит, зачитали, и созидает она жизнь чтеца, которая без Бога б распадалась. Распался вмиг обидный образ отсталости консерватизма. Я видела перед собой простую тетушку, коих в селеньях русских видим ежечасно — трудяжки с малых лет, простые, прикованные к быту как цепями. Понятные простому люду и любимы. Без вывертов и всякой задней мысли, она несла им весть: несла же как умела. И поняла я, что системой злой навешан на меня сюртук зловонный. Той старой личности, которую обязана я была снять еще отроковицей. Лицеприятие, самонадеяность, нескромность, желание судить и высмеять во мне сквозили гадкой суматошью. И показалась мне та Валентина такой приятною, и я её хвалила за служенье, и я была готова говорить с ней всю дорогу, о том, что мяса разные — сие есть вред желудку, и нужно есть морковные супы. И я была готова согласиться даже, что тучная еда — гортанобесие и тлен, ведущий ко греху. И потихоньку распадался мой сюртук.
Всё рас-па-да-ет-ся, н и ч т о н е в е ч н о
ESSEFELIX 